Часть вторая

Свершение

1

Соня была одна в квартире, когда пришел Иохельсон. Она открыла дверь, не спрашивая, кто там: излишне. , Один звонок и три негромких стука — значит, свой. Думала— Желябов, вчера он сказал, что хоть на минутку, но постараётся зайти утром. Спешила, поэтому довольно долго возилась с задвижками да щеколдами — еще не успела освоиться, хитроумная система. Нет, не Желябов...

Володя Иохельсон ничего не сказал еще, только кивнул молча, но Соня уже знала — что-то случилось. У него были нехорошие глаза: растерянные, бегучие; что-то затравленное почудилось Соне в этом чрезмерно подвижном его взгляде. Был и еще верный признак неладного: это первая их встреча после возвращения Сони из Москвы — хоть бы удивился, обрадовался! Такую странность только одним можно объяснить — тем, что дело, приведшее его сюда, чрезвычайно, ни на что другое в душе его уже не оставалось места.

— Сними пальто, — сказала она. — Здесь тепло.

— Нет, нет, я мимоходом! — словно бы чувствуя себя виноватым в чем-то, воскликнул он каким-то не своим, напряженно-высоким голосом и зябко повел плечами. — Михайлов не приходил?

-— Нет, сегодня еще не был.

— А придет?

Соня пожала плечами.

— Что, Володя? — сказала она. — Что-нибудь случилось?

— Не знаю. Может быть, случилось. Боюсь, что случилось!

Они все стояли в прихожей.

— Пойдем хоть в комнату, — сказала она. И, не дожидаясь его согласия, прошла в гостиную, села на диван; Иохельсон тоже присел на краешек, .как бы на минутку лишь.

— Если придет Михайлов, скажи ему — Квятковский вчера у меня не был.

— А должен был?

— Да. Он каждый день бывает. А вчера — специально Уговаривались. Должен был за паспортами зайти, я ведь теперь, — понизив почему-то голос, прибавил он, — «небесной канцелярией» заведую...

Небесной канцелярией» звался паспортный стол организации, снабжавший фальшивыми документами.

- А вдруг Михайлов не придет?—спросила Соня.— и придет нескоро? Давай-ка я схожу к Квятковскому. Может все страхи-то напрасные...

- Н-нет, — энергично замотал головой Иохельсон. — Это невозможно! Ни мне, ни тем более тебе ходить туда нельзя. Если не арест, если даже там только обыск был — все равно жандармы устроили ловушку.

— Все-таки дай мне адрес Квятковского,-— попросила она.

— Нет, — сказал Иохельсон. — Нет и нет.

Соня посмотрела на него. Вот теперь глаза у него нормальные. Даже улыбнулся.

— Я рад тебя видеть, Сонюшка. 

- Я тоже.

- Ничто тебя не берет! Помолодела... Береги себя.

- Обязательно.

- Значит, скажешь Михайлову.

— Да, конечно.

Иохельсон ушел. Замкнув дверь на все запоры, Соня хотела прибраться в квартире, но все у нее валилось из рук. До уборки ли тут! Хотелось все бросить и немедленно бежать Квятковскому. Но адрес! Впрочем, не беда, можно узнать у Морозова и Любатович, они живут на Знаменской площади, вчера она была у них... Да, но квартира? Не может же она оставить пустой явочную квартиру. Как на грех, куда-то запропастилась Геся Гельфман. Ушла за провизией, сказала— ненадолго, а самой все нет и нет! Надо вот ждать теперь.

Вообще-то Соне не следует выходить на улицу, тут Михайлов, пожалуй, прав. Приехав вслед за нею из Москвы и узнав, что она успела побывать уже у Аптекмана (как посмела появиться в городе!), он буквально пришел в ярость. Как и всегда, когда сталкивался с вопиющим, по его мнению, нарушением правил конспирации, он воскликнул с горечью: «Несчастная русская революция!» Он взял с нее слово, что впредь она будет выходить .из дому не иначе как с его ведома, и только в сумерки, вечером, и обязательно под вуалью, и возвращаться не поздно. Но что значит данное ею слово, когда на чаше весов, может быть, судьба товарища! Конспирация, конечно, прекрасная вещь... но только до той поры, пока она не мешает делу. Раз уж так вышло, что, кроме нее, некому пойти-—что ж, придется стерпеть еще одну выволочку от Михайлова.

Едва Геся переступила порог, Соня стала собираться.

— Ты куда? — Геся с удивлением смотрела на нее.

— К Морозову.

— Это еще зачем? —И без того огромные круглые глаза Геси стали еще больше.

Соня рассказала ей о визите Иохельсона, об его опасениях, не стряслось ли что с Квятковским; велела передать все это Михайлову, если тот появится.

— И все-таки, — сказала Геся, я никак не возьму в толк — зачем к Морозову.

— Гесенька, дружок, но ведь нужно же что-то делать! Ты знаешь, где квартира Квятковского? Нет? Ну вот видишь! А Морозов обязательно должен это знать, так ведь?

— Тебе нельзя, Сонюшка. Тебе ни в коем случае нельзя идти туда!

—  Можно, нельзя — какие пустяки говоришь ты, право. Необходимо! Неужели сама не понимаешь?

Гесю как осенило вдруг.

— В таком случае к Морозову пойду я!—решительно сказала она. 

— Какая разница?

— Большая. Во-первых, я не участвовала в московском подкопе. А во-вторых, мой паспорт — прописан.

— Во-первых, — в тон ей возразила Соня, — ты только что бежала из ссылки. А во-вторых... Нет, зачем торговаться? Я решила — я пойду! И, пожалуйста, не вздумай ябедничать Михайлову.

В подъезде дома, где жили Морозовы, торчал дворник в белом фартуке. 

— Вам куда, барышня?—остановил он Соню, с подозрением оглядывая ее.

Она посмотрела на него с высокомерной суровостью.

— Супруги Хитрово дома? Дворник мигом переменил тон.

— Должно, дома, сударыня. Даже всенепременно дома, поскольку не выходили. Так что не извольте беспокоиться — дома!

Морозовы и правда дома были. Да, они знают адрес Квятковского. Лештуков переулок, 13. «Хозяйка» этой квартиры-  Женя Фигнер, младшая сестра Веры. Под какими именами прописаны, тоже известно: Михаил Чернышев и Евгения Побережская. Но нет, сказал Морозов, даже и зная все это, ни под каким видом идти им туда не следует — ни Соне, ни ему с Олей. Тут надобен — на случай западни — человек, который никогда не привлекался к суду и вообще водится на подозрении у жандармов. Это была разумная мысль. Стали перебирать, кто мог бы без особого риска сходить на разведку. Получалось, что только Мария Оловенникова жила под своим именем; к тому же она квартировала тут же близко, на Николаевской. Морозов тотчас и отправился к ней. Соне же велел дождаться его: вернусь — провожу, мол, до дому. Но не поэтому осталась Соня ждать его. Ей хотелось как можно скорей убедиться, что Морозов застал Оловенникову.

Прошло с полчаса. Разговор у них с Олей не клеился. Да и о чем говорить в такую минуту! Обе они хорошо представляли себе, что такое в данный момент Квятковский для организации. Все те последние два с лишним месяца, что Михайлов был в Москве, именно в руках Квятковского находились нити всех дел в Петербурге, не исключая и сношений с тем неведомым Соне «ангелом-хранителем» из Третьего отделения, который ежедневно сообщал, кому из товарищей грозит непосредственная опасность. Потеря Квятковского могла уж очень дорого стоить. Но об этом, точно боясь накликать беду, не говорили.

Соня молча стала одеваться. Оля вызвалась проводить ее. — Да что вы все как сговорились, — с обидой даже сказала Соня. — Не маленькая, сама дойду!

Добралась до тайного прибежища своего благополучно. Юркнула в свой подъезд, лишь удостоверившись, что нет «хвоста». В квартире по-прежнему была лишь Геся. И за все это время никто не приходил:

Время тянулось мучительно медленно. Больше всего томила неизвестность. От этого поневоле мерещится невесть что. Но были и здравые, кажется, мысли. Со щемящей болью в груди Соня подумала вдруг об одной страшной закономерности: чуть не после каждого их крупного и громкого дела с неотвратимостью, рока следуют массовые аресты. Так было после выстрела Засулич, после убийства Мезенцева, после покушения Соловьева. Никакой мистики, конечно. Было бы даже странно, если бы власти не пытались обезвредить свои? противников. Но разве от понимания этого делается хоть сколько-нибудь легче? Разве боль утраты станет меньше, если скажем, объяснить возможный арест Квятковского тем, что он стал жертвой облав, вызванных взрывом в Москве?

Постой, сказала она себе тут же. Ты как-то очень уж механически сравниваешь. Ты не учитываешь того, что за прошедшее время прибавилось новое обстоятельство, одно, но в данном случае, вероятно, решающее. Если прежде (и два года назад, и год, и даже полгода) мы защищались, что называется, вслепую, то. теперь, когда в Третьем отделении у нас появился наш «ангел-хранитель», — о, теперь мы заранее, хотя бы на сутки раньше, знаем, куда власти собираются нанести свой удар! Так уже бывало не раз и не два, и только случайность или собственная неосторожность могли ныне привести к провалу — в Петербурге во всяком случае. Но как же тогда мог попасться Квятковский ? Будь он на «крючке» у жандармов — «ангел-хранитель» дал бы знать об этом! Нет, ничего с Квятковским не случилось... Не смог вчера прийти за паспортами — придет сегодня, эка важность. Да, конечно: как это она не догадалась, что Квятковский не мог быть арестован, никак не мог, пока в. Третьем отделении наш человек.

Другoe дело (свежей болью ударило в сердце) — Гриша Гольденберг. Вот ему действительно ничем нельзя было помочь. Только здесь, в Петербурге, узнала она о его аресте. Его схватили, когда он из Одессы возвращался с динамитом в Москву. Произошло это еще 14 ноября, в Елисаветграде. Невероятная, глупейшая история, как раз из ряда тех случайностей, которые не предусмотришь.

Из донесений, поступивших в Третье отделение (тот же "ангел-хранитель", конечно, известил о содержании секретный этих документов), со всей очевидностью вытекало, Гришу на сей раз решительно не в чем упрекнуть; ни грана легкомыслия. Пожалуй, можно бы даже сказать, что пал жертвой излишней своей осторожности: не с собой повез чемодан с динамитом, сдал его в багаж, — но в том-то штука, что именно так и надлежало ему поступить, чтобы свести до минимума риск и обезопасить надежно себя и дело. В Елисаветграде Гольденбергу предстояла пересадка. Он надо отдать ему должное, вел себя сверхосторожно: пошел получать тот чемодан, не стал сам переносить его на Харьковско-Николаевскую линию, по которой собирался ехать до Курска, а велел все это сделать носильщику вручив ему багажную квитанцию и свой билет. Но мог ли он знать, что несколькими минутами раньше весовщик, обнаружив среди багажа небольшой чемодан, непомерный вес которого явно не соответствовал его величине, тотчас сообщи. о своих подозрениях станционному жандарму!.. Жандарм само собой, распорядился чемодан без его ведома пассажир} не выдавать. А тут как раз и носильщик, посланный Гольденбергом, явился. Ему приказали пригласить в багажное отделение своего пассажира...

Разве вот тут только, подумала Соня, Гриша немного сплошал: надо было бросить чемодан. Впрочем, легко ей сейчас рассуждать — задним-то числом. Неизвестно еще, как она сама бы поступила, окажись в Гришином положении. Beдь он знал, как ждут его динамит в Москве, и, взвешивая всю меру риска, почему (он обязательно должен был предполагать худшее, почему, напротив, не мог понадеяться на то, что просто вышло какое-то недоразумение, которое тотчас разъяснится? Словом, разве мог он так просто отказаться от своего драгоценнейшего груза, не использовав — пусть минимальный, единственный пусть -—шанс, какой был в тот момент в его распоряжении? Так что нет, она скорей всего не права: Гриша и такого упрека не заслуживает, — он должен был пойти с носильщиком, и он пошел...

На вопрос — кто он, Гриша, в соответствии с имевшимся у него документом, назвался почетным гражданином город Тулы Ефремовым. Что находится в чемодане — нет, к сожалению, это ему неизвестно, поскольку чемодан принадлежит не ему, а одному его приятелю в Курске; естественно, у не: нет и ключей от чемодана... Но жандарм не отказался от ев его намерения заглянуть в подозрительный багаж. Подобрали ключи, откинули крышку — в чемодане рядком стояли металлические ящички с динамитом. Принялись обыскивать Гольденберга, сразу нашли в кармане ключи: не от этого ли чемодана? Находка показалась жандарму столь важной уликой, что, прервав обыск, он тут же стал примеривать их к замку. Гриша воспользовался моментом и через буфет (где-то рядом, вероятно, был) бросился на перрон. Судя по жандармскому донесению, он успел убежать довольно далеко, куда-то в поле, но был схвачен. На допросе он заявил лишь, что имеет честь принадлежать к числу членов социально-революционной партии (скрывать это, понятно, было бессмысленно: находившийся в чемодане динамит с головой выдавал его), от каких бы то ни было показаний по существу своей деятельности решительно и наотрез отказался.

Как слышно, тамошние жандармы и до сего дня не дознались, кто же именно попал к ним в руки. Особо-то обольщаться тут не приходится, личность Гольденберга рано или поздно, все равно будет установлена. Человек, хоть раз побывавший в ссылке, а уж тем паче бежавший, как Гольденберг, оттуда, — само собой, был на примете у жандармов; так что «раскрытие» его — вопрос лишь времени. Бедный, бедный Гриша...

Что будет он тверд, в том сомнений нет; при всех его слабостях бесстрашия и фанатической, беспредельной преданности делу у него не отнимешь; ни угрозами, ни даже пытками ничего не добиться от него, напрасный труд. Но и без его признаний не стоит труда навесить на него, пусть краешком, тот же московский взрыв хотя бы — ведь для чего-то вез же он свой динамит; а если, упаси бог, прознают еще, что это он пристрелил светлейшего мерзавца Кропоткина, — виселицы тогда, точно, не миновать... Вот уж, действительно, несчастная русская революция — словами Михайлова, но, придавая им другой, истинный, буквальный подумала она; каких еще жертвоприношений востребует она на свой кровавый алтарь — не хватит ли? "

И вот теперь Квятковскйй: неужто и он?.. 

Да; он -тоже.

Недобрую весть эту принесла Мария Оловенникова. Было не узнать ее: обычно спокойная, невозмутимая, даже флегматичная как бы, она вихрем ворвалась в комнату, лицо в злой гримасе, и, не присев, метнулась к окну и только там, у окна, застыла, нервически подергивая плечами, — на Соню, словно бы и не было ее тут, и не взглянула, кажется. Соня не отрываясь смотрела на нее, на узкую ее спину; в какую-то минуту ей показалось, что Маша плачет и, плача, не хочет, чтобы видели ее слезы, — поэтому Соня не подошла к ней, не обняла, как хотелось, за плечи...

— Ты была? — спросила Соня.

— Да, — сказала Оловенникова, все глядя в окно.

-— И что? — спросила Соня, понимая, что вопрос излишен, нелеп.

Оловенникова медленно обернулась; нет, глаза ее были сухи...

— Плохо, Соня, — резко сказала она. — Хуже не бывает1

И опять отвернулась с тем же необычным для нее злым выражением на лице. Соня знала: в такую минуту человек,. лучше не трогать, по себе знала; надо дать время прийти в себя. Да и ни к чему это было — торопить; главное — что Квятковский арестован — ясно и без объяснений. Минуты через две Маша все же подсела к ней на диван и, неподвижно уставившись в какую-то далекую-далекую точку, стала рассказывать о том, чему недавно была свидетелем.

Квятковский? Нет, она не может с уверенностью сказать, что он арестован. Но одно она знает точно: в его квартир! полицейские устроили засаду. Оля Любатович уже попалась в нее.

- Что-о? Оля?.. — вскричала Соня. — Маша, что ты! Да этого быть не может! Я только что была там у них, на Знаменской — она оставалась дома. Морозов пошел к тебе, а она, я это точно знаю, осталась дома!

— Постой, не перебивай, — попросила Оловенникова. Морозов не застал меня, ему пришлось ждать, пока я вернусь Ну а Оля вообразила, должно быть, что с ним что-нибудь стряслось, и сама отправилась в Лештуков переулок. Во вен ком случае, когда я .шла к Квятковскому; то встретила па лестнице Любатович, она спускалась в сопровождении городового. Я поднялась этажом выше, переждала там немного - и к Морозову, предупредить, чтобы он очистил квартиру от всего лишнего, а потом и сам ушел. Морозов узнал — за голову  схватился!

Соня слушала ее, с трудом удерживаясь, чтобы не сказать резкое словцо в адрес Любатович. Ну в самом-то деле, можно ли вести себя так легкомысленно, так безответственно, попросту — так глупо! Мало одной беды — теперь вот, извольте радоваться, новая! Нет, правда, просто безумие какое-то: с сибирской каторги, знать, что тебя полтора года ищут по всей России — и самой, по своей доброй воле, отправиться в западню... Соня вполне понимала теперь Машу Оловенникову, когда та злым вихрем влетела в комнату. Непростительная неосторожность, преступная!.. А я? Ах, господи, с чуством стыда подумала вдруг она (и почувствовала, что в ту минуту покраснела до корней волос): ругаю вот Олю, а сама?
 Ведь если б не Морозов — пошла, определенно пошла бы к Квятковскому! И тогда не Любатович, а я сама сидела бы сейчас в полиции.

Только теперь — ценой опрометчивости Оли — до конца поняла весь ужас того, что могло произойти, окажись вдруг в руках жандармов: ведь она не просто Софья Перовская, единственное доказуемое «преступление» которой, в глазах властей, состоит в том, что она не пожелала следовать в олонецкую ссылку, — прежде всего она сейчас Марина Семеновна Сухорукова, «хозяйка» дома, откуда велся подкоп... Не нужно быть  слишком большим мудрецом, чтобы догадаться: если жандармы и не знают, кто скрывался под именем Сухоруковой, то уж, конечно, приметы хозяйки московского дома отлично известны им. Так что не просто самоё себя она ставила под удар, собираясь идти в этот проклятый Лештуков переулок. И прав, подумала она, тысячу раз прав Михайлов, что требует неукоснительного соблюдения конспирации; так почему же мы приходим к осознанию простейшей истины такой дорогой ценой?

Соня почувствовала на себе взгляд Оловенниковой, подняла голову.

— Что с тобой?—встревоженно спросила Маша. Вопрос застиг Соню врасплох. Она помолчала, не зная, что сказать, и сказала неожиданно для себя не о том, о чем думала прежде и к чему явно относился Машин вопрос, а о том, о чем подумала сейчас:

— К этому, наверное, нельзя привыкнуть, — сказала она.  Сказала и невольно вскинулась: поняла ли Маша?

У Оловенниковой в глазах стояли слезы... Они обе заплаканные были, когда пришел Михайлов. По их виду он, должно быть, догадался, что они уже знают о случившемся. Но он знал гораздо больше того, что знали они притом знал в подробностях, которые не оставляли сомнений относительно источника его осведомленности: такие вещи могли быть известны только в Третьем отделении. Тоном спокойным, нарочито деловитым даже, он сказал, что провал — случаен; Женя Фигнер, державшая квартиру в Лештуковом, имела неосторожность, знакомясь с разными лицами, рекомендоваться той фамилией, под которой жила: Побережская. Так она представилась и некоей Богуславской, курсистке, которой дал прочесть несколько номеров «Народной воли»; та, побоявшись держать крамольные издания у себя, передала их на сохранение своему соседу, отставному солдату какому-то, ну а солдат этот, заглянув в содержимое пакета, тотчас помчался доносить в полицейский- участок. Дальше все пошло, как по писаному. Заарестовали Богуславскую, та немедленно созналась, от кого получила газеты, назвала фамилию (больше ничего она не знала). Наудачу запросили в адресном столе, где прописана Евгения Побережская, оттуда дали справку: в Лештуковом. Обоих—Квятковского и Женю — взяли еще прошлой ночью, сразу после обыска...

— Как, Женю тоже? — воскликнула Соня. Почему-то весь день она думала об аресте лишь Квятковского, но там ведь была и Женя, Женя Фигнер, как можно было забыть!

— Так и подгадывали, чтобы оба дома были...

— А что нашли при обыске?—Маша спросила про так, точно сам Михайлов и проводил этот обыск.

Михайлов, ничуть не удивившись вопросу, ответил: Динамит, нитроглицерин, заряженные мины... Много наших газет. Чертеж еще какой-то. Сони тоже вертелся на языке один вопрос. Ей было непонятно, как получилось, что «ангел-хранитель» не оповестил об обыске заранее? Но, слава богу, не спросила, удержалась. О подобных вещах вообще не принято спрашивать. Тем более об этом. Вряд ли есть сейчас в организации что-нибудь более секретное, нежели работа в недрах Третьего отделения нашего человека.

К ее удивлению, Михайлов косвенно, но ответил на ее невысказанный вопрос:

- На этот раз,:— как бы размышляя вслух, сказал он,— полиция почему-то решила обойтись собственными силами, без жандармов. 

Замечание это, брошенное как будто мимоходом, сразу и разъяснило  все — и то, почему в Третьем отделении ничего не было известно о предстоявшем аресте, и то, что о результативной операции полиция хоть и постфактум, но все доложила своим жандармским собратьям...

Соня сказала Михайлову, что утром заходил Иохельсон, спрашивал его.

-Я у него был уже, я знаю,—сказал Михайлов. Потом, внимательно посмотрев на Машу, затем на Соню, он спросил вдруг: 

- Что-то еще стряслось?

Соня прямо ахнула в душе: попробуй утаи от него что-нибудь! Никто, понятно, не собирался скрывать, что и Любатович под арестом, Соня как раз и хотела, сразу после упоминания о визите Иохельсона, сказать об этом,— но как было не поразиться этой сверхъестественной интуиции! 

О том, как и при каких обстоятельствах была схвачена Любатович, рассказано ему было во всех подробностях. Чем больше он будет знать, тем лучше будет для дела, - Соня по-детски верила во всемогущество Михайлова, верила, что он из любого положения сумеет найти выход.

— Странно,— подумав с минуту, сказал Михайлов и обернулся к Маше:—Ты говоришь, только один городовой сопровождал ее?

— Да, один,— сказала Маша.— Согласись, здесь трудно ошибиться.

— Странно,— еще раз сказал Михайлов.— Когда арестовывают — минимум двое сопровождают.

— Может, потому, что женщина?—предположила Сопи

— Нет, тут что-то другое.

Уходя, он велел всем, кто будет его спрашивать, говорить, что он придет сюда вечером, часов в шесть.

Соня пошла в прихожую запереть за ним дверь. Закутывая горло шарфом, он наклонился к Соне, сказал:

— Из квартиры—ни на шаг, хватит самовольничать. Ты сегодня уже достаточно натворила глупостей.

— Да, я знаю,— с неожиданной для себя кротостью сказала она. И как маленькая, совсем по-дурацки вышло прибавила:— Я больше не буду.

Михайлов рассмеялся и шагнул за порог.

Возясь с крючками и потом, пройдя в комнату и, как прежде, сев на диван рядом с Машей, которая сосредоточенно молчала о чем-то своем, Соня все думала о Михайлове, о его поразительной способности при любых напастях оставаться спокойным и, ничего специально для этого не делая, каким-то образом внушать, сообщать, передавать это свое спокойствие другим. Удивительное дело: еще за минуту до его прихода они с Машей чуть не в истерике были, непонятно, от чего даже больше — от горя, от беспомощности ли своей, а вот пришел он, и не с добрыми вестями, а с таким, от чего хоть в голос вой, пришел, подтвердил худшее, ровно ничего утешительного не сказал, даже и попытки не сделал успокоить,— пришел и ушел, но осталось после него что-то очень прочное, надежное... не успокоенность, нет,— это чувство подленькое, от черствой души... спокойствие — вот что он вселяет в окружающих, то превосходное состояние, при котором, отнюдь не умаляя беды, в то же время не теряешь голову и сохраняешь силы для жизни ,и для работы...  Оловенникова внезапно поднялась. 

-Я пойду. 

-К себе?

Да. Морозов, как очистит свою квартиру, должен прийти ко мне. Мы договорились.

- Будут новости — дай знать. 

- Обязательно. Я приду.

И она действительно пришла —вечером, даже поздно вечером, около десяти. Да не одна, а вместе с Морозовым и.. Олей Любатович! Оленька, милая, золотенькая ты моя, как тебе удалось? Счастье-то какое! Ведь не чаяли уже и видеть тебя!..

Оля повела горделиво головой, эдаким королевским, чуть свысока, взглядом одарила каждого, кто был тут — Желябова, Михайлова, Гесю:

- О, меня голыми руками не возьмешь!..— И рассмеялась.

Рассказывала она о своей одиссее с нескрываемым удовольствием. Предосудительного в этом ничего, конечно, нет: как не радоваться столь фантастическому спасению! Но было непонятно, почему Оля изо всех сил старается случившееся с нею обернуть в забавный анекдот, в веселое приключение, рассказом о котором можно поразвлечь друзей? Почему каждым словом она как бы подчеркивает: вот, мол, какая я - все мне нипочем. Соню коробила такая лихость; о нешуточно- серьезных вещах, казалось ей, и говорить следует с надлежащей серьезностью.

Скоро она поняла, что Оля, может быть, по-своему и права. Слишком болезненна была для нее сегодняшняя передряга, вдобавок еще и сейчас рисовать все это в драматических красках. Следовало лишь порадоваться тому, что после такой встряски Оля не утратила обычной своей веселости. 
Впрочем, рассказ Любатович лишь по видимости был забавен. Легкий тон никого все-таки не мог обмануть. Тем более — сквозь иронию нет-нет да прорывались такие подробности, что невольно холодок проходил по спине.

Можно себе представить, каково-то Оле было, когда на ее звонок дверь с немыслимой поспешностью отворил городовой! Это теперь она хорохорится, говорит, что, не только не смутившись, но мило улыбнувшись даже, тотчас сказала ему для такого именно случая приготовленную фразу: «Я, кажется, ошиблась дверью. Мне сказали, что здесь живет портниха...» Что заранее готовила себя к худшему — это-то конечно, но Соня по себе прекрасно знала: как ни готовься к беде - все равно она будет неожиданной, и попробуй тут не смутись», не испугайся, особенно если городовой вовсе не склонен поддаться на твою уловку и настойчиво требует, чтобы ты вошла в квартиру, хочешь ты того или нет...

В комнатах, куда городовой провел ее, все было перевернуто вверх дном («Последний день Помпеи, да и только!») но ни Квятковского, ни Жени Фигнер уже не было здесь — Ну, думаю, попалась птичка в клетку! Что делать? Сижу, жду, что дальше будет. Вижу, полицейский чин спросить меня о чем-то собирается. Решила опередить его: пустили как водится, слезу, канючу, чтоб домой отпустили, а то муж у меня сердитый, узнает, что я здесь, еще и побьет, пожалуй Но это только на Колю слезы мои действуют, а полицейского такими штучками не проймешь! Смотрит на меня пустыми глазами, а сам глух и нем. Потом приказывает городовому: «В участок! Пусть там разбираются!»

Встретив на лестнице Оловенникову, обрадовалась: значит будет кому предупредить Морозова. В участке решили все же удостовериться, тот ли она человек, за которого выдает себя. Повезли ее «домой»-—по адресу, который она назвала. Адрес, естественно, был выдуманный, лишь бы подальше. Попали на квартиру какого-то генерала. Оля — опять в слезы: дескать, обманула их из-за страха перед мужем! Знаете, какой он у меня?.. Вернули ее в участок, предупредили: еще раз обманет — тогда уж прямо в тюрьму, пусть на себя пеняет. Решилась дать верный адрес; как-никак несколько часов прошло после ее встречи на лестнице с Оловенниковой, за это время Морозов, конечно, успел уничтожить все подозрительное, и самого уже след, должно быть, простыл — так она думала подъезжая в сопровождении двух городовых к своему дому на Знаменской. Со спокойной душой звонит в дверь, уверенная, что откроет кухарка. И вдруг, можете представить себе, в дверях — Морозов!

Как ? Почему?.. В глазах потемнело, всякие мысли в голове, одна другой подлее: неужто Маша не известила? Или просто замешкался, не успел?.. 

Но делать нечего, надо как-то выкручиваться. Бросилась Морозову на шею, со слезами стала умолять его не сердиться на нее за столь позднее возвращение, да еще в таком обществе ... но она не виновата, нисколько не виновата — она надеялась упросить полицию отпустить ее, потому и задержалась так долго!.. Морозов тоже не подкачал, вполне прилично справился с ролью взволнованного супруга: «Что с тобой случилось? Где ты была? Да объясни ты толком!» Ничего путного не добившись от нее, повернулся к городовым с официально-суровым видом: «Господа, потрудитесь объяснить, что произошло и по какому праву вы сопровождаете мою жену?»

Околоточный, несколько смешавшись, объяснил, что супруга господина Хитрово задержана нынче утром на квартире опасных государственных преступников, посему — вы извините, конечно, но нам придется сделать у вас обыск... Для убедительности Морозов, понятно, поупрямился немного: «Это невероятно! Просто черт знает что такое! Анна, что получилось?» Заливаясь слезами, Оля твердила одно и то же: «Я ошиблась... дверью к портнихе ошиблась... Я ни в чем, ты можешь мне поверить, ни в чем не винова-а-та!...»

Пока шел обыск, Морозов, улучив момент, шепнул ей на ухо: "Не беспокойся, я нарочно остался..."

Обыск был тщательный, но, конечно, ничего не нашли. Тем не менее полицейские сказали Морозову: «Прислуга ваша свободно и может уходить куда угодно, но вас, господин и супругу вашу мы должны подвергнуть домашнему аресту... пока не выяснится, как она попала в квартир преступников, и не будут проверены ваши паспорта...» Морозов счел за благо не пререкаться. Что ж, сказал он, я ничего не имею против. Тем паче, что выходить мне пока нет надобности...

— Это он понадеялся,— подпустила шпильку Любатович,— что ему доверят охранять меня! Но хожалые тоже не лаптем щи хлебают. Оставили в коридоре своего городового

Теперь спасти могло только чудо. Тщательная проверка паспортов выявит их поддельность, тогда уж не отвертишься Ну а поскольку чудес, как известно, не бывает, решили действовать своими силами. Позвали к себе квартирную хозяйку и попросили ее напоить городового чаем: поди, проголодался человек все-таки, чего ж ему-то зря мучиться... Хозяйки не ожидая подвоха с их стороны, так и сделала, а они, когда городовой пошел чаевничать на кухню, быстрехонько накинули на себя пальто и, предварительно сняв башмаки, неслышно прошли по коридору, тихо отперли дверь — и дёру! Исколесили весь Питер, пока решились пойти к Оловенниковой Закончив свой рассказ, Оля победно оглядела всех. Особенно долго задержался ее взгляд на Михайлове.

— Сашенька, дорогой, ради бога, не хмурься! Я все наперед знаю, что ты хочешь сказать, так что не надо!

— И что же, интересно, я хочу сказать?—усмехнувшись в усы, спросил Михайлов.

— Что русская революция несчастна — это раз, что я не имею ни малейшего понятия о конспирации — два. Что Морозов, решивший меня дождаться дома, проявил не самотверженность и благородство, как ему, вероятно, кажет а самую настоящую глупость... Угадала? Но ты все-таки не ругай...

Нет, еще раз подумала Соня, совсем не глупо, что Оля, как бы не вполне всерьез повела свой рассказ и так же, полушутейно, закончила его. Иначе вышла бы трудная сцена с ненужными, хотя и справедливыми словами и излишними попреками,— Соня и сама, возможно, не удержалась бы. А и без этого все ведь всем ясно.

Последующий разговор сразу пошел по-деловому: как быть, что в первую очередь надлежит теперь делать. Раньше всего другого следовало подумать о безопасном убежище для Любатович и Морозова,— что полиция сил не пожалеет, дабы вновь заполучить их к себе, ясно как божий день.

Возникало множество вариантов, но в каждом была своя какая-нибудь уязвимость. В конце концов решили поместить Морозовых в типографию «Народной воли». Лучшего места для карантина и правда не сыскать. В отличие от всех других конспиративных квартир, куда доступ имели многие, куда, по сути, любой из товарищей мог наведаться и просто «на огонек» так сказать,— в типографию, расположенную в тихом Саперном переулке, почти никто не приходил: два-три человека, притом исключительно по д е л у. На том и порешили. Этим же вечером Морозов и Любатович отправились в Саперный переулок.

...А с Желябовым даже и двумя словами не удалось Соне перемолвиться...

2

Положительно, конец года становился для партии каким-то роковым.  Провал за провалом, провал за провалом! I 

Гольденберг.

Московская неудача. 

Квятковский и Женя Фигнер.

А теперь вот, едва начался декабрь, еще арест Мартыновского.

Было тут над чем призадуматься. Пожалуй, только беспечность Жени Фигнер могла еще как-то объяснить арест. В остальных же случаях не было ошибок, по крайней мере очевидных, грубых. Как кажется, все делалось с неукоснительным соблюдением правил конспирации, кое-что даже сверх того. Малейшее подозрение, что полиция подцепила кого-то на крючок,— люди тотчас съезжали со своих квартир, прописывались в другом месте и, конечно, с другим паспортом.

Так было и в этот, последний раз. Дня два спустя после ареста Квятковского хозяйка Иохельсона по секрету сообщила ему, что приходил околоточный, справлялся насчет квартиранта: чем занимается, где служит? Шут его знает, какова истинная причина этого интереса, не исключено, что околоточный спрашивал просто так, на всякий случай. Но в таких ситуациях лучше предполагать худшее. Тем более, что Квят-ковский почти ежедневно приходил к Иохельсону: полиция вполне могла ухватиться за эту ниточку. Рисковать же безопасностью Иохельсона решительно нельзя было: в его ведении «паспортное бюро» организации (бланки паспортов и других документов, поддельные печати и штампы и все прочее).

Михайлов настоял на том, чтобы Иохельсон тотчас же оставил свою комнату, а чемодан с «паспортным бюро» отвез на Николаевский вокзал и сдал его там на хранение; забрать же этот чемодан по квитанции на предъявителя должен был Мартыновский.

Выбор на Мартыновского пал не случайно, здесь тоже проявилась повышенная предосторожность. Прежде всего, Мартыновский лишь недавно приехал из Москвы и, таким образом, здесь, в Петербурге, человек был свежий, незапятнанный. Ну, само собой, сыграло в этом выборе свою роль и то, что Сергей Мартыновский в свои неполные двадцать не раз демонстрировал и храбрость свою, и преданность делу.

Дальше события развивались так. Забрав чемодан из камеры хранения, Мартыновский под видом человека, только что сошедшего с поезда, поселился в меблированных комнатах на Гончарной улице — здесь же, неподалеку от вокзала. «Небесная канцелярия» была передана Мартыновскому всего на несколько дней, на то лишь время, пока не будет найдена новая конспиративная квартира — взамен прежней, той, в которой все эти дни по возвращении своем из Москвы жила Соня; смена квартиры была еще одной, добавочной, мерой предосторожности. 

Такая квартира — притом очень удобная, с черным ходом— очень скоро, что-то дня через два, через три, была снята на Гороховой. Прописались здесь только двое: Иохельсон — по бумагам отставного чиновника, и Геся Гельфман — по паспорту какой-то мещанки; для дворников она была гражданскою женю Иохельсона. Сюда же поселили и Соню, по убеждению Михайлова, более других нуждавшуюся в безопасном убежище, но поселили без прописки: все тот же Михайлов счел, что в ее случае не поможет и самый надежный паспорт. Соня не перечила, она давно привыкла во всем, что касается конспирации, полностью полагаться на него...

Как только с новой квартирой все устроилось, Иохельсон поехал к Мартыновскому за чемоданом, но в меблирашках, где тот поселился, такого жильца не оказалось. Швейцар и старший дворник заверили Иохельсона, что Голубинов (на это имя был у Мартыновского паспорт) вообще не значится в домовой книге. Что за каверза? Куда же мог подеваться Мартыновский?

Случай был престранный: среди арестованных — по данным Третьего отделения — Голубинов тоже не числился. Пришлось Михайлову самому заняться розыском внезапно исчезнувшего товарища. В том, что ему удалось узнать, ничего утешительного не было, но хоть какая-то определенность появилась. Выяснилось, что Мартыновский стал жертвой полицейского ночного обхода, имевшего целью своей невинную проверку у жильцов исправности видов на жительство и обнаружение лиц, уклоняющихся от прописки. В последнее время такого рода обходы стали вещью почти что обыденной; особенной опасности они в себе не таили: проверка обычно весьма была поверхностной, больше проводилась для острастки. Мартыновский назвался Голубиновым и предъявил свой хотя и подложный, но отвечающий всем формальным требованиям вид на жительство. В документе этом, правда, отсутствовала отметка о прописке, но вины в том квартиранта не было никакой: дочь хозяйки гостиницы подтвердила, что та, уехав на несколько дней, решила отложить прописку нового квартиранта до своего возвращения.

Верно, так бы все и обошлось, если бы полиция случайно не нашла в столе несколько номеров «Народной воли». Тут уж произвели, конечно, наитщательнейший обыск. Много времени он не отнял: всего-то и было у квартиранта имущества — саквояж да небольшой черный чемодан. В саквояже ничего интересного: платки носовые, бельишко. Зато чемодан дорогого стоил! Мартыновского вместе с чемоданчиком полицейские увезли с собой.

Соня не стала спрашивать у Михайлова, как ему удалось выяснить все эти подробности, коль скоро сведения об аресте Мартыновского не дошли еще до Третьего отделения. Она и раньше подозревала, что иной раз Михайлов позволяет себе то, чего никогда не разрешал и не простил бы другим; теперь вот новое подтверждение: явно сам ходил в ту меблирашку. Говорить об этом Соня сейчас не стала, но на заметку все же взяла себе: при случае нужно сказать ему, что его уверенность в своей искусности и неуловимости грозит перерасти в самоуверенность, так что поосторожнее быть и ему не мешает... Да, арест Мартыновского прибавил всем им забот! На каждом шагу теперь будет ощущаться нехватка паспортов и прочих документов, и бог знает сколько времени понадобится, прежде чем «небесная канцелярия» сможет, как раньше, удовлетворять все потребности организации. Но помимо этого, самого по себе прискорбного факта была в деле Мартыновского еще и некая загадочность: было совершенно непонятно, почему об его аресте и о том, что обнаружено при обыске, до сих пор, хотя минуло три или даже четыре дня, не сообщено в Третье отделение. Кого-кого, а уж жандармов в первую очередь следовало после такой чрезвычайной находки поднять на ноги — «революционисты» как-никак по их ведомству проходят... Что же это? Чья-то оплошность? Или — умысел?..

В том, что полиция по каким-то неведомым своим соображениям решила попридержать это дело у себя, таилась дополнительная опасность. Ни в полиции, ни в градоначальстве своего «ангела-хранителя» у партии не было. А коль так, то какое-то время придется работать вслепую, не зная того даже, нет ли среди бумаг в чемодане каких-нибудь «зацепок», которые могли бы навести полицию на новый след. Иохельсон, больше всех знакомый с содержанием черного чемоданчика, говорит, что там могут быть также черновики уже «выданных» документов, но, на беду, он не помнил, какие именно черновики остались... Все отдавали себе отчет в том, что потерей Мартыновского и подпольного «паспортного стола» дело, возможно, не ограничится. 

Обжегшись на молоке — дуешь на воду, это уж как водится. Нет, с тем, что после всего случившегося конспиративность нужно было еще более усилить, Соня, конечно, была согласна, но... люди добрые, отчего же именно я круглые сутки должна сидеть взаперти, не смея даже носа высунуть на улицу? Никогда в жизни не оказывалась она в таком глупейшем положении. У всех, решительно у всех какие-то дела, обязанности! Даже у Морозова и Любатович, хотя они тоже были на «карантине», отсиживались в типографии: они хоть помогали печатать «Народную волю». Якимова, Исаев и Кибальчич день и ночь колдуют над своими кислотами, изготовляя динамит,— Соня там у них еще не была, но все говорят, что у них не квартира, а целая мастерская. Иохельсон (это уже на глазах у нее), уходя утром с портфелем, якобы на частную квартиру, возвращался к обеду нагруженный сверх меры то бумагой для типографии, то бутылями с азотной или серной кислотой. Тихомиров тоже: помимо редакционных и прочих о которых она не имела понятия, обыкновенно он заходил еще сюда, на Гороховую, и уносил с собою в динамитную мастерскую кислоты и всякую другую химию. У Желябова — встречи с морскими офицерами из Кронштадта; о, это великое будет дело, если удастся создать военную организацию. О Михайлове и говорить не приходится! И только она, Соня, обречена на бездеятельность. Друзья, я так не могу, я требую какой-нибудь работы!

Не только Михайлов, с него что возьмешь, он, так сказать, «по должности» мучитель такой, но и Желябов, оба они, а впридачу к ним и Володя Иохельсон и еще Геся посмеиваются только. Словно она капризничает. Словно она требует чего-то невозможного!

— Я ведь серьезно,— обижалась она.

—- Я тоже серьезно,— отвечал Михайлов.— Кто виноват, что для моего венценосного тезки страшнее тебя с Гартманом и зверя нет!

— Положим, они не меня и не Леву ищут —Сухоруковых!

— А приметы?—Это уже Желябов не утерпел, вставил свое слово.— Десятки людей видели вас. Неужели ты думаешь, жандармы не поинтересовались, как вы выглядите? Так что не гневи бога, сиди и помалкивай.

Она смерила его долгим взглядом. И пошла прочь, в другую комнату. Лампу зажигать там не стала. Сидела в темноте и плакала. А отчего — и сама толком не знала: от распроклятой ли своей затворнической жизни, оттого ли, что Желябов посмел так разговаривать с ней?

Вскоре и он пришел. Подсел к ней на диванчик и, умеряя рокочущий свой голос, тут же прощения просить стал, точно и правда виноват в чем-нибудь! Соня ничего не говорила, вволю поплакала только у него на плече. Странно, она плакала, но больше несчастной себя не чувствовала. А он не знал этого и, как будто она все еще несчастна, гладил ее, как ребенка, по голове и говорил, уговаривал, обволакивал ее чуть слышными словами:

— Ну что ты, глупенькая, что ты, не надо... все хорош все будет хорошо... Только потерпи немного, совсем немного.. Так нужно, понимаешь? Ты .ведь это понимаешь, да, Сонюш?. Успокойся, родная, успокойся... Все пройдет, вот увидишь, все плохое пройдет... и ты будешь счастлива... ты и я...

Она уже не плакала, время от времени лишь вдыхала воз дух со всхлипом, но так хорошо было ей покоить голову на его большом, прочном, таком надежном плече, так -хорошо было слушать не слова даже, какие говорил он, а самый звук его тающего от ласки и нежности голоса, что не было у нее сил поднять голову, оторвать щеку от его живого тепла... И она вдруг перестала ощущать себя прежней, но ей почему-то и не нужно это было теперь — оставаться прежней; то новое и неизведанное, в чьей власти она находилась, было сильнее ее; щемящее, острое, томительное, оно требовало какого-то исхода, иначе сердце вовсе замрет и у него недостанет силы ожить вновь... Доверчиво она потянулась к нему, но в этот же миг, поняв, что еще немного — и она действительно не выдержит, задохнется, сжалась в комок и, сама почувствовав, как затвердела, окаменела вся, резким движением выставила вперед локти отпрянула, оттолкнулась от него. И, как загнанный зверек, затаилась в уголке дивана.

- Прости,— слышала она его шепот.— Если сможешь,

- Нет, нет!— тоже шепотом говорила она.— Это ты прости, ты...

- Тебе плохо?— Она уже почти не слышала, скорее догадывалась, о чем говорит он.

— Я сделал тебе плохо?

- Нет... нет, нет, что ты...

- Тогда что же?

- Я не знаю. 

- Ну, какая ты...

- Прости.

- Я не поэтому.

- Я боялась, что задохнусь.

Он протянул к ней руку, она догадалась, а не увидела эту ищущую ее руку. Она взяла его руку и, повернув к себе ладонью, поцеловала ее, раз и еще раз.

- Что ты!—испуганно зашептал он.

- Молчи,— попросила она.

—- Я тебя люблю,— все-таки сказал он.

- Да. Я знаю.

- Спасибо,— почему-то сказал он.

- Мне страшно.

- Не надо так, со мной тебе не может быть страшно.

— Я боюсь тебя потерять. Я не переживу этого.

— Я останусь,— с трудом выдавливая из себя эти слова, не то попросил, не то потребовал он.— Здесь останусь.

— Нет,—- сказала она. И повторила:

— Нет. Не сегодня.

Он молчал, и ей до слез было жалко его и себя, но она ничего не могла поделать с собой. Злясь на себя, она сказала: 

— Я скверная, я дикая — я знаю. Потом сказала:

— Уходи.

И поняла, что вышло не так, как хотела, обидно и резко вышло. 

— Иди,— сказала она теперь.

Он безропотно поднялся, шагнул к двери, но подле стола приостановился. Она испугалась — ей померещилось вдруг, что он хочет зажечь лампу.

— Не надо,— шепотом вскрикнула она.—Не надо света!

— Нет, я не собирался,— сказал он и попросил:—Ты проводишь меня? В прихожую?

— Н-нет,— после паузы ответила она.— Не сердись, но —-нет.

— Но почему?

— Мне стыдно... Только ты не смейся, пожалуйста!

— Я постараюсь завтра прийти,— сказал он.

— Да, постарайся.

Он ушел, а она, затаив дыхание, слушала, как он прощается со всеми, как — потом — топчется в прихожей, надевая, должно быть, калоши, как хлопнула за ним дверь и кто-то щелкнул дверной задвижкой.

В гостиную она не хотела выходить. Нужно будет говорить какие-то необязательные, пустые слова, это было выше ее сил. Пока никто не позвал ее пить чай, она, торопясь, постелила себе здесь же, на диванчике, и юркнула под одеяло, свернулась калачиком, притворилась спящей.

3

Хотя со времени московского взрыва минул уже месяц, взрыв этот по-прежнему оставался в центре внимания не только русской, но и европейской печати. Соответственно, и русская читающая публика, та, которую принято называть о б щ е с т в о м, не переставала обсуждать сенсационное событие, у многих же (прежде всего в среде студенческой молодежи) просто голова кругом шла от действий грозного и неуловимого Исполнительного комитета. Прекраснодушные и пылкие, эти молодые люди приходили в восторг от одного того, что, оказывается, и в забитой России есть сила, способная с успехом противостоять единодержавной власти, самому царю диктовать свою волю; в неведении своем, они с искренностью и категоричностью молодости полагали даже, что для Исполнительного комитета отныне нет ничего невозможного... О, если бы это действительно было так, думая об этом, с горечью говорила себе Соня; если бы мы и впрямь могли после ноябрьского удара тотчас нанести новый! И вообще, если не обманывать самих себя, не следует очень уж обольщаться своими возможностями, а главное, как ни возросла в последние недели, несмотря на очевиднейший провал московского дела, популярность "Народной воли", не стоит забывать, что неудача есть неудача, сколь ни благоприятен для нас побочный эффект, вызванный ею. Другое дело, вновь подумала она, будь у нас наготове новый какой-нибудь замысел; тогда, на волне всеобщего сочувствия (ну пусть не всеобщего, это чересчур сильно, пусть частичного — тоже неплохо), мы очень многого могли достигнуть. К сожалению, ничего р е а л ь н о г о в ближайшее время не предвиделось. Похоже на то, что наступил период,  когда о нападении нечего и помышлять — дай-то бог оборониться как следует...

Мысль об этом давно не давала ей покоя. Положение партии, так ей казалось, начало складываться таким образом, что свелось, по сути, лишь к защитным действиям; защита стала как бы самоцелью. Каждый чем-то был занят, и ничуть не меньше, чем в дни самых рискованных предприятий, но все это была работа на холостом ходу...

А как же иначе, иной раз возражала она себе; во всяком деле бывают свои приливы и отливы. К тому ж и про то забывать нельзя, что не мы одни управляем течением событий: имеется и другая — встреч н а я — сила. Сложность нашего положения в том и состоит, что мы не всегда знаем; какова именно эта сила и куда в данный момент она направлена.

Все это были резонные соображения, но они не успокаивали. И бывали дни, когда на нее накатывала такая смертная тоска, что хоть в омут головой; в такие дни она избегала встреч с людьми, старалась ни с кем не разговаривать. Потом с удивлением выздоравливающего человека сама подчас не понимала, что такое было с ней.

Полагая, что причина время от времени накатывавшей на нее мути заключается в вынужденном ее безделье, она попросила у Михайлова, чтобы он хоть какое-нибудь дело придумал для нее. Странно, когда требовала, он отнекивался, отшучивался, а теперь вот, как-то по-особенному внимательно посмотрев на нее, он сразу согласился, так что даже уговаривать не пришлось. Правда, дело, к которому на первых порах он приспособил ее, показалось ей пустяковым: переписывать какие-то бумажки; но, по чести сказать, она и этому до смерти была рада.

Когда, достав из кармана и протянув ей эти узкие полоски бумаги, Михайлов сказал: учти, Соня, секретней и важней, чем это, у нас сейчас ничего нет, она восприняла его слова просто как желание позолотить пилюлю: Однако стоило ей вчитаться в эти листки, густо исписанные мелким и по-писарски четким почерком, стоило вникнуть в их смысл, она тут же поняла, что Михайлов ничуть не преувеличивал: листки ведь были оттуда, из Третьего отделения!

 Следующая